Вроде бы закончилась война.
<...>
Я присоединился к знакомым,
которые ехали мимо Тамыша, желая, как и я, взглянуть на свои пепелища.
Ни одного живого дома вдоль трассы. Сначала грузины жгли абхазские
дома, потом абхазы — грузинские. Но как въезжаешь в Тамыш — картина особенная.
Буквально на каждом шагу — следы ожесточенных боев. Искореженная техника. Нигде
ни души. Как говорится, промчался редкий танк — и тишина. Вдоль обочины, у края
кладбища, за которым наш дом, была позиция. Стало быть, тут заминировано. Дом
мой в двухстах метрах, но идти туда страшно.
Я стоял у обочины, некогда оживленной, а ныне почти заросшей травою
трассы, пока не подъехал тяжелый танк Т-55. Два брата, мои соседи, вышли и
обнялись со мной. Как о чем-то обыденном, сказали, что убило их младшего брата.
Я вздохнул, выражая свое соболезнование. Я понял, что они сообщают мне: на
войне. Это потом я узнал от отца, что их брат был убит вчера и еще не
похоронен.
— Иди домой, родители как
раз там. Ступай посередине дороги как свернешь, — сказали они.
Иду назад мимо сожженных
дотла домов моих сородичей. Миную следы позиций, сворачиваю на проселочную
дорогу и направляюсь мимо кладбища к отчему дому. Идти так неприятно. Мне уже
приходилось видеть, как человек ступил на «лягушку»: черный столб — и мгновение
спустя видишь его, черного, похожего на черта, и вместо одной ноги — костыль из
костей. Фамильное кладбище цело. Забор цел. Ворот нет — стащили. Зеленой
лужайки перед домом — самой красивой из того, что было в нашей усадьбе — тоже
нет. Она заросла сорняком-травой. Сожжены и дом, и хлев — только кукурузный
амбар почему-то уцелел.
Между домом и пристройкой на бревне сидели отец и мать. Они сами
пришли недавно. Увидев меня, закричали. Ведь я прошел там, где все-таки были
мины. Отец показал мне длинный бамбуковый шест, к концу которого он приторочил
железяку. Он прошел к усадьбе, стуча этим шестом перед собой, а за ним по следу
ступала мама. Один из последних боев был по ту и по эту сторону трассы. Грузины
сидели в школе, абхазы на кладбище, а наша усадьба как раз позади, по прямой.
Редкое дерево в нашем саду не было ранено осколком. Им было суждено скоро
высохнуть. Хотя многие деревья уже высохли. Как странно: уцелели декоративные,
вроде требующие ухода, особенно кокетливо цвела роза-барселона, а погибли
коренные, неприхотливые — яблоня, алыча, инжир, хурма. Старик никогда не обкапывал
их, не лечил, они и не нуждались в этом, но в его тринадцатимесячное отсутствие
высохли, как бы подтверждая теории сельских романтиков о связи сада с хозяином.
Когда твои родители перенесли блокаду более длительную, чем ленинградская, и
когда ты их не видел четыре месяца, надо броситься им в объятья, что я и
сделал. Но мои родители не умеют обнимать-целовать своих чад. Я их только
смутил. Отца в особенности.
Я усадил стариков на
бревно, а сам — напротив, в персидской позе. Отец вздохнул. Мать проделала то,
чего от нее не помню никогда: погладила мне руку. Потом заплакала. «Дура!» —
рассердился отец, и глаза увлажнились у него, отчего он еще больше смутился и
насупился.
— Встань и коси, не видишь,
как все заросло! — сказал он и пошел прочь.
А разве коса есть? Ведь все
забрали — и косы, и лопаты, и мотыги, и все инструменты, и плуги, и конную
упряжь, непонятно, зачем это им нужно было.
А отец, оказывается, из
Джгерды принес с собой косу! Из горной деревушки, ставшей одним из
многочисленных его пристанищ в годовом странствии по родичам, из деревушки,
куда враг не поднялся, а только обстреливал из установок «Град».
Я начал косить путь к
колодцу. Коси, коса, пока роса! Я косил, и пот, как слезы, застил мне глаза и
заливал лицо. Одну за другой я скидывал с себя одежку: пуловер, рубашку,
тельняшку.
— Оставь его, пусть мальчик
отдохнет! — сказала мать.
— Тогда принеси воды из
речки, — велел отец.
Я пошел к речке с банкой
(ведра нет), потому что из колодца не хотели пить: наверняка в него нагадили.
Конечно, отец играл в этакого Тараса Бульбу, о котором он и не слыхал. Ему было
приятно меня видеть.
Потом, когда я вернулся с
водой, мы сели и говорили, пока мне не засигналили с трассы. Отец с мамой вышли
провожать. Отец опять впереди со своим шестом. Отец сказал, что глава
администрации обещал ему, разумеется, при первой возможности, а не в этом году,
выделить сборный финский дом.
— Я же — фронтовик! —
сказал отец.
Я сел в машину. Мы доехали
до Кодора и тут только я вспомнил, что скоро вечер, что добраться до Джгерды мои
старики уже не успеют. Но я не стал просить друзей разворачиваться: у всех свои
беды — война ведь...
13–14 ноября 1993
